Обращаясь к толпе, В. Маяковский пытается объяснить, почему он несет свою душу на блюде к обеду идущих лет. Стекая ненужной слезою с небритой щеки площадей, он чувствует себя последним поэтом. Он готов открыть людям их новые души — словами простыми, как мычание.

В. Маяковский участвует в уличном празднике нищих. Ему приносят еду: железного сельдя с вывески, золотой огромный калач, складки желтого бархата. Поэт просит заштопать ему душу и собирается танцевать перед собравшимися. На него смотрят Человек без уха, Человек без головы и другие. Тысячелетний старик с кошками призывает собравшихся гладить сухих и черных кошек, чтобы влить электрические вспышки в провода и расшевелить мир. Старик считает вещи врагами людей и спорит с человеком с растянутым лицом, который считает, что у вещей другая душа и их надо любить. Включившийся в разговор В. Маяковский говорит, что все люди — лишь бубенцы на колпаке у Бога.

Обыкновенный молодой человек пытается предостеречь собравшихся от необдуманных действий. Он рассказывает о множестве полезных занятий: сам он придумал машинку для рубки котлет, а его знакомый двадцать пять лет работает над капканом для ловли блох. Чувствуя нарастающую тревогу, обыкновенный молодой человек умоляет людей не лить кровь.

Но тысячи ног ударяют в натянутое брюхо площади. Собравшиеся хотят установить памятник красному мясу на черном граните греха и порока, но вскоре забывают о своем намерении. Человек без глаза и ноги кричит о том, что старуха-время родила огромный криворотый мятеж и все вещи кинулись скидывать лохмотья изношенных имен.

Толпа объявляет В. Маяковского своим князем. Женщины с узлами кланяются ему. Они приносят поэту свои слезки, слезы и слезищи, предлагая использовать их как красивые пряжки для туфель.

Большому и грязному человеку подарили два поцелуя. Он не знал, что с ними делать, — их нельзя было использовать вместо калош, и человек бросил ненужные поцелуи. И вдруг они ожили, стали расти, беситься. Человек повесился. И пока он висел, фабрики мясистыми рычагами шлепающих губ стали миллионами выделывать поцелуи. Поцелуи бегут к поэту, каждый из них приносит по слезе.

В. Маяковский пытается объяснить толпе, как тяжело ему жить с болью. Но толпа требует, чтобы он отнес гору собранных слез своему Богу. Наконец поэт обещает бросить эти слезы темному Богу гроз у истока звериных вер. Он чувствует себя блаженненьким, который дал мыслям нечеловеческий простор. Иногда ему кажется, что он петух голландский или король псковский. А иногда ему больше всего нравится собственная фамилия — Владимир Маяковский.

Т. А. Сотникова

Облако в штанах. Тетраптих — Поэма (1914—1915)

Поэт — красивый, двадцатидвухлетний — дразнит обывательскую, размягченную мысль окровавленным лоскутом своего сердца. В его душе нет старческой нежности, но он может вывернуть себя наизнанку — так, чтобы были одни сплошные губы. И будет он безукоризненно нежный, не мужчина, а — облако в штанах!

Он вспоминает, как однажды в Одессе его любимая, Мария, обещала прийти к нему. Ожидая ее, поэт плавит лбом стекло окошечное, душа его стонет и корчится, нервы мечутся отчаянной чечеткой. Уже двенадцатый час падает, как с плахи голова казненного. Наконец появляется Мария — резкая, как «нате!», — и сообщает, что выходит замуж. Пытаясь выглядеть абсолютно спокойным, поэт чувствует, что его «я» для него мало и кто-то из него вырывается упрямо. Но невозможно выскочить из собственного сердца, в котором полыхает пожар. Можно только выстонатъ в столетия последний крик об этом пожаре.

Поэт хочет поставить «nihil» («ничто») над всем, что сделано до него. Он больше не хочет читать книг, потому что понимает, как тяжело они пишутся, как долго — прежде чем начнет петься — барахтается в тине сердца глупая вобла воображения. И пока поэт не найдет нужных слов, улица корчится безъязыкая — ей нечем кричать и разговаривать. Во рту улицы разлагаются трупики умерших слов. Только два слова живут, жирея, — «сволочь» и «борщ». И другие поэты бросаются прочь от улицы, потому что этими словами не выпеть барышню, любовь и цветочек под росами. Их догоняют уличные тыщи — студенты, проститутки, подрядчики, — для которых гвоздь в собственном сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете. Поэт согласен с ними: мельчайшая песчинка живого ценнее всего, что он может сделать. Он, обсмеянный у сегодняшнего племени, видит в терновом венце революций шестнадцатый год и чувствует себя его предтечей. Во имя этого будущего он готов растоптать свою душу и, окровавленную, дать, как знамя.

Хорошо, когда в желтую кофту душа от осмотров укутана! Поэту противен Северянин, потому что поэт сегодня не должен чирикать. Он предвидит, что скоро фонарные столбы будут вздымать окровавленные туши лабазников, каждый возьмет камень, нож или бомбу, а на небе будет околевать красный, как марсельеза, закат.

Увидев глаза богоматери на иконе, поэт спрашивает ее: зачем одаривать сиянием трактирную ораву, которая опять предпочитает Варавву оплеванному голгофнику? Может быть, самый красивый из сыновей богоматери — это он, поэт и тринадцатый апостол Евангелия, а именами его стихов когда-нибудь будут крестить детей.

Он снова и снова вспоминает неисцветшую прелесть губ своей Марии и просит ее тела, как просят христиане — «хлеб наш насущный даждь нам днесь». Ее имя величием равно для него Богу, он будет беречь ее тело, как инвалид бережет свою единственную ногу. Но если Мария отвергнет поэта, он уйдет, поливая дорогу кровью сердца, к дому своего отца. И тогда он предложит Богу устроить карусель на дереве изучения добра и зла и спросит у него, отчего тот не выдумал поцелуи без мук, и назовет его недоучкой, крохотным божиком.

Поэт ждет, что небо снимет перед ним шляпу в ответ на его вызов! Но вселенная спит, положив на лапу с клешами звезд огромное ухо.

Т. А. Сотникова